В комнату вошла Александра Александровна с подносом и чайным сервизом, поставила его на стол.
— С кого это писали? — Круглов поднес миниатюру поближе к хозяйке, как будто она могла не знать, что на ней изображено.
— Ах, вон в чем дело… Знаешь, меня чуть не каждый, кто видит этот медальон, о нем спрашивает. По семейному преданию, это портрет моей пра-пра-… в общем, очень дальней бабки, чуть ли не современницы Петра. Это эмаль на серебре, восемнадцатый век. Скорее всего, ростовские мастера делали.
— Похожа на тебя. Такая же красивая…
— Будет тебе так беспардонно льстить. Я обычная, — улыбнулась Александра: хоть и лесть, а приятно — и быстрыми движениями стала поправлять скатерть и расставленную посуду: голубые чашечки, прозрачную вазочку с малиновым вареньем, белоснежный молочник. — Скажи лучше, как твоя «петромания» поживает?
В груди Круглова стало тепло-тепло, словно там пригрелся пушистый котенок: Сашенька так и не научилась принимать комплименты.
— Продолжаю «болеть». И сейчас, кажется, обострение, — Николай Николаевич помолчал, словно стараясь заполнить застаревшую пустоту в душе, подошел к секретеру и бережно поставил миниатюру на место.

{anketa}

Автор иллюстраций: Надежда Пророкова, заведующая инфотекой, лицей 67, Иваново

— Саша, а что за предание семейное? Можешь рассказать? —
Александра Александровна уже разливала по чашкам чай.
— Конечно. У меня сохранилась даже его запись.
— Неужели есть реальный документ? — оживился НикНик, присаживаясь к столу.
— Сохранился список времен моей прабабки, это где-то конец XIX века. Пока эта запись передавалась с рук на руки, текст переписывался, — видимо, что-то добавлялось, менялось, что-то, вероятно, утрачено. Конечно, и в архивах пришлось покопаться. История поразительная, жаль, романиста нет.
— И давно у тебя этот портрет? Раньше я его не видел, — Николай Николаевич кивнул в сторону секретера.
— Это наша семейная реликвия. Лет десять назад, после смерти сначала бабушки, а потом и мамы, он переехал ко мне. Вкратце так. Семья этой красавицы, — Александра Александровна встала, взяла миниатюру с полки и поставила на стол так, чтобы обоим было видно лицо девушки, — попала властям в немилость. Отец ее — книжник и печатник — был обвинен в государственной измене, им пришлось бежать… Речь идет аж о начале XVIII века. В нее был влюблен гвардейский офицер, уже и свадьба была назначена. Но даже жених ничего не знал о побеге — так все спешно произошло. Гвардеец вышел в отставку, искал ее, не нашел. Короче говоря, там дальше какая-то темная драма. Но «что характерно», как говорят в таких случаях, гвардеец — тоже мой пра-пра…
— Это как же?
— Незадолго до смерти является к нему молодой мужчина, очень похожий на него, — понятно, что это был сын гвардейца. Свою мать он сразу узнал на этом портрете. Перед смертью она завещала сыну найти отца. Вот он и нашел.
— Надо же, какая любовь…

— С кого это писали? — он поднес миниатюру поближе к лицу хозяйки, как будто она могла не знать, что на ней изображено.

Сашенька не забытым за долгие годы жестом поправила волосы, мягко улыбнулась, и Круглов понял, что не было их, долгих лет, — перед ним сидит все та же девушка, с которой он так забавно познакомился в юности. И как он мог ее не узнать сразу? А ведь они жили в одном городе, возможно, не раз проходили мимо друг друга и не замечали. Но вот что-то произошло, и все завертелось в вихре, сталкиваясь, пересекаясь, сбиваясь, как листья, попавшие в круговорот ветра. Николай Николаевич, не отрываясь, вглядывался в каштановые прядки волос, в глаза с зеленоватыми искорками на радужках, в такой знакомый наклон головы, милый изгиб губ.
— В общем, так портрет и передавался по эстафете поколений — вместе с этим преданием. Сколько тут правды, сколько «литературы» — теперь уже никто не скажет, но видишь, предание живет, и оно само — наше семейное достояние. Вот только на мне, скорее всего, эстафета прервется — передать некому… — Александра Александровна замолчала, глядя в окно. — Ну, давай чай пить, что ли?
— А портрет-то как явился? — спросил Круглов, сделав глоток и обмирая от прилива теплоты.

Легенда о мятежном печатнике

«Имя печатника неизвестно, но сохранилось странное прозвище — Карара», — прочитал НикНик, перевернув лист.
— Что-то тюркское, — сразу отозвался в Круглове редактор. — «Кара» — «черный», «дремучий», «опасный», «страшный», — перечислил он все известные ему значения. — Одиозная, однако, фигура — твой пращур.
— Я тоже так думала, Коля. Но потом нашла, что в языке сибирских татар слово «кара» означает «чистый», — Александра протянула Круглову чашку с чаем. — Возможно, прозвище произошло от татарского «карар» — «решение», или «кара» — «чернила». Да ты читай дальше.
«Прошлое неотчетливо. Скорее всего, происхождение из духовенства. Дед его был местным священником где-то на северах. Отец унаследовал чин и грамоту, но, как сторонник прежнего чина, после собора 1667 года попал в немилость к никонианцам, скрывался вместе с семьей, потерял в скитаниях жену (возможно, и младших детей), со старшим сыном [нашим героем] нашел приют в каком-то из монастырей. Оба послушничали, не принимая постриг. Отец и монахи воспитали Карару так, что начитанность и ум мальчишки были будто написаны на его лице. Жадный до учения и смышленый малец свободно посещал монастырскую библиотеку, по тем временам просто шикарную, — отсюда знание церковно-славянского, греческого и обиходно-русского языков. Знал он довольно и по латыни. Еще, конечно, немного немецкий, — как же в те времена без него, если жаден до знания.
Там же, в монастыре, молодой Карара приобрел первые навыки печатного ремесла».

— Не тебе напоминать, что такое петровская церковная реформа. Так вот, монастырь после реформы завел себе печатню как одно из средств самообеспечения и брал «госзаказы», заодно печатая и духовную литературу, — пояснила Сашенька. — Легко допустить, что монашество было в оппозиции к деятельности царя, а тем более после такой реформы, и, скорее всего, симпатизировало кругам, связанным с именем царевича Алексея.
— Сомнительно, чтобы они так рисковали. Петровские фискалы тогда были повсюду, — покачал головой Круглов. — Но все может быть…
«Таинство книги запало Караре в душу, как только он научился разбирать грамоту по духовным писаниям. Это было как волшебство: на листе какие-то значки, крючки, закорючки, а складываешь — и видишь, как предает брата Каин, как страдают мученики за веру…
Позже, когда Карара вошел в лета, не было вопроса, какому делу служить — конечно, книге. Он жадно постигал не только секреты книгопечатного ремесла, но и силу мысли, заключенную в оттиснутом слове, силу веры, которой были исполнены боговдохновенные книги. Только ему поручали делать самые ценные, самые важные издания — из-под его рук они выходили торжественными и как будто осиянными».

— Про талант его и отношение к ремеслу среди просвещенных современников ходили легенды. Но это позже… — добавила Сашенька.
«Через некоторое время Карара покинул монастырь, подался в „новый город”, где никто не знал ни его самого, ни его происхождения и истории. Поступил в артель печатников, быстро приобрел репутацию мастера и книжника. Женился, у него родилась дочь-красавица. Вскоре узнал о смерти отца».
— Как ты все это нарыла?
— <….>



Отец Карары старообрядцем не был, но Аввакума и его последователей чтил как хранителей «древлего благочестия». Отца обвинили в измене. Пострадал он после петровского указа, согласно которому исповедники (в нарушение тайны исповеди) должны были доносить о настроениях своей паствы.
Отца секли на допросе, потом сослали в Пустозерск («Это в Архангельской губернии, там же, где сожгли Аввакума», — пояснила Сашенька), заточили пожилого человека в земляную тюрьму. Через некоторое время он был подвергнут еще и особой казни: ему вырезали язык и отсекли правую руку, чтобы не мог ни говорить, ни писать. От мучений старик скончался. Люди рассказывали, что держался он бодро, хотя телом был не силен, а в последнее время уже даже немощен. Но сила духа в старце была непоколебимая.
Сын же его вырос сильным и могучим, а к тому времени вошел в самый зенит жизни: высок ростом, челом и волосом светел, очи карие, борода коротко стрижена, с проседью, в кости широк, в движениях ловок. Слов даром не ронял, голос имел низкий, звучный, говорил вполголоса, а слышно всем было. Взгляд остер и внимателен: когда смотрел в упор, казалось, — видит насквозь».

Сын же его вырос сильным и могучим, а к тому времени вошел в самый зенит жизни: высок ростом, челом и волосом светел, очи карие, борода коротко стрижена, с проседью, в кости широк, в движениях ловок.

— Откуда эта внешность?
— А ты не помнишь? Это же твои наброски, Коля.
— <….>


«Человеку нечестивому под этим взглядом не по себе становилось. Зато люди добрые и прямые его любили и мнением его дорожили.
Так, после смерти отца оппозиционные настроения печатника приобрели еще и оттенок личной драмы».
— Вот тебе и «окно в Европу». Рубили по живому, — поежился Круглов. — Жестокость Петра, наверное, можно оправдать, как, собственно, и делают его защитники: новое, не сломав старого, не построишь. Только это срабатывает до тех пор, пока поломанное «старое» не обретает личных имен и судеб.
«Его противодействие не носило политического характера, но постепенно сложилось в акт духовного сопротивления. Он размышлял о вере, народе, власти и царствовании, приходил к мыслям о роковых последствиях происходящего для судьбы державы».

— Из чего произросло его противление — мне теперь понятно. Но как же «не носило политического характера», если тоже угодил в изменники? Значит, должен быть какой-то публичный акт «духовного сопротивления», — Круглов пытался наперед смоделировать возможный ход событий, чтобы потом проверить свое «чувство времени и места». Он уже так делал когда-то, когда горячечно писал свои, как ему тогда казалось, бредни об этой эпохе, полной бурь и страстей.
«Среди оппозиционного духовенства было немало мужей мудрых и начитанных, с которыми Карара поддерживал связь. Они одобрительно отзывались об образе мыслей нашего печатника, и это вдохновляло его на писание своих „грамот”, обращенных и к современникам, и к потомкам. Соблюдая всяческую конспирацию, он иногда сообщался со своими доверенными из оппозиции, те же использовали его „грамоты” для своих политических целей».
— Есть косвенные свидетельства, что был у него главный труд, который он писал втайне, — завещание потомкам. Пафосом оно напоминало аввакумовские письма, по содержанию — пророчества духовного опыта. Из-за этого завещания…

…Да ты читай! — заволновалась Александра.
«Печатника выследили, арестовали. На допросе старались вызнать, где это самое завещание и где он спрятал формы, которые тайком готовил, чтобы его напечатать. Секли кнутом с железными крюками, пытали дыбой и „клячем голову вертели” (стягивали голову веревкой). Надлежало бы еще пытать, но зело изнемог».
— Это выписка из допросного протокола?
— Да.
— Кто на него донес?
— Кто-то из цеховых — то ли из зависти к его авторитету, книжности и талантам, то ли боясь, в случае измены, оказаться в соучастниках. А может, из корыстных соображений.
— Предали его, значит? — нахмурился Круглов. — И что, так он в пыточной камере и погиб?
— На этом история обрывается. Ни разглядеть нельзя, ни посмотреть, как говорилось в летописи. Так я и не узнала, чем все кончилось. Получается, что петровские крутые времена замесили мою родословную. Теперь и суди, благо или беда эта эпоха для всех нас — и современников, и потомков, — добавила Сашенька, убирая на место заветную тетрадь.

— О масштабе и значении Петра спору нет: фигура грандиозная, время прорвал своими реформами. Ведь куда ни сунься — до сих пор ощущаются следы его реформаторства. Даже алфавитом мы пользуемся, по сути, петровской модификации. Вот только теперь не докажешь, лучше или хуже было бы, пойди Россия иным, не петровским путем. А вдруг где-то в историческом пространстве была вероятность иной судьбы страны, если бы не его произвол…
— Что ж ты замолчал? — спросила Сашенька.
— Пытаюсь себе же возразить, — встал с места и зашагал по комнате Главный Редактор. И вдруг, пародируя сам себя, снова заговорил. — Круглов, ты выступаешь здесь как обыватель, защищающий свой личный мещанский огород со слониками на полке! История России — это история волевых рывков, непрерывного переиначивания всего жизненного уклада, история мучительных разрывов с прошлым и создания нового строя жизни. Без Петра, ясен пень, не было бы ни нынешней страны, ни той истории, которой, несмотря ни на что, мы гордимся, ни, может быть, даже меня самого.

Здесь Круглов снова сел в кресло, надел очки и заговорил «первым голосом»:
— А от репутации «антихриста» в народе он так и не отмылся. Неспроста же это. В каких-то уголках народной памяти не стираются обиды.

И тут же вскочил, войдя во «второй образ»:
— Это вполне объяснимо: государство насиловало людей ради великих целей. Такой ураган запоминается надолго. Забыл: лес рубят — щепки летят?
И сразу же сел:
— Триста лет! Екатерине давно простили Пугачева, Николаю I — Пушкина и Лермонтова, к Александрам тоже без претензий… А тут — никак…


— А я милого узнаю по походке, а Колю Круглова — по полету, — Саша, смеясь, любовалась этим усатым солидным мужчиной; в нем так легко угадывался прежний мальчишка, который вот так же, ничего и никого не замечая вокруг, представлял когда-то «сцены из петровских времен». — Но, кажется, из апологетов Петра ты за это время отдрейфовал к противникам его европеизации…
Круглов усмехнулся, протер очки.
— Да, прости. Я увлекся. Можно, я сейчас не буду отвечать на твою реплику? «Лекции потом», ладно? Гораздо больше меня занимает этот портрет. Он напоминает одну особу, загадка которой сейчас жизненно важна для меня…
— Вон даже как. Ты можешь объяснить, что за загадка?

— Сашенька, мне сегодня прислали записку, в которой был указан твой адрес. Вот, погляди, — НикНик выбежал в коридор, достал из кармана записку и вернулся в комнату. — Кто-то играет моей судьбой. Ну, считает, что играет. А перед этим в мои руки попала газета «Ведомости», датированная 1703 годом. Как казалось, подлинная, но потом мы обнаружили, что это газета-близнец: очень похожая на оригинал, только в тексте зашифровано послание. Я пока разобрал только одну фразу — «ныне очи человека закроются». Подобную замену литер в оттиске мог сделать только печатник. И тут ты рассказываешь мне о своих семейных преданиях, про опального печатника и его послание потомкам. Всё один к одному. Нет, ты понимаешь, что происходит? Даже эта миниатюра, — кивнул он в сторону секретера, — один в один похожа на девушку, которую мой сын недавно спас.


— Действительно, похоже… — показалось, что услышанное ее ошеломило.
— Что, что ты говоришь? — Круглов подскочил к ней, впился взглядом в лицо. — Откуда ты знаешь, что похоже?
— …на проделки судьбы, — улыбнулась Александра.
— У него был брат? Еремей?
— Вроде был, но…
— Что?
— Он и есть тот предатель. Поэтому в нашем роду его особо не жаловали.
— Еремей?! Еремей — пре…

— О масштабе и значении Петра спору нет: фигура грандиозная, время прорвал своими реформами. Ведь куда ни сунься — до сих пор ощущаются следы его реформаторства.

В кармане опять загнусавил мобильник. Николай Николаевич почти моментально ответил на звонок: «Слушаю!» В трубке раздался радостный голос юнкора Звонарева: «Дядя Коля, я улику несу!»
— Леша, ты в порядке? — громче, чем надо было, отозвался в трубку Главный Редактор. — С тобой все хорошо?
— Меня никто не обижал, дядь Коль. А если бы попробовали, я бы им показал хук слева, — заверил Лехин голос. — Проголодался только.
— Что, халява не впрок пошла, опять голодный? — Круглов в первый раз за сегодня смеялся. — Дуй домой. Живо! — скомандовал он, отключил трубку и глубоко вздохнул.
— Совсем ты не изменился, — улыбнулась Сашенька, исподтишка наблюдая за ним. — Только вот усы…
— Не нравятся?
— Да нет, просто непривычно.
Круглов взял руку Сашеньки, склонился над ней и коснулся губами.
— Ну, здравствуй же!
Они обнялись как давние друзья — тепло и сердечно…
— Коля, а я могу увидеть ту девушку? — тихо спросила Александра.