36 глава. Финики созрели

ККС Железного Феникса нигде не было. Впрочем, Леха и не жаждал свидания с ним. Интервью с треском провалилось еще в первое посещение, поэтому наш спецкор, исходя из правила «Во всем ищем позитив», решил сменить жанр и попробовать силы в журналистском расследовании. Представив себя военным корреспондентом, на цыпочках, стараясь не шуметь, он поднялся в башню, разыскал вход в печатню, приоткрыл дверь и просунул в проем голову.

В типографии было затишье. Печатный станок отдыхал, а четверо работников у длинного, грубо сработанного стола молча разливали какой-то темный напиток из глиняного кувшина. Тот что постарше и помордастей хлебнул из кружки, довольно крякнул, вытер седые усы и заценил: «Щелбанистый квас!» Затем положил поверх ломтя черного хлеба пучок зеленого лука и смачно куснул. Другие тоже жевали и пили, тяжело вздыхали.
(«На них, видно, сервис „Чики-пуки” не распространили. Кафе называется! Трудящиеся должны хлебом и квасом питаться!», — возмутился про себя Леха, глядя на их угрюмые лица.)
— А брательники где? — спросил старшой. При слове «брательники» Звонарев насторожился.

Вошел молодой резчик с ящиком (щелк!).
— Вот, настругали взамен изъятых.
— Скинь туда, — махнул мордастый в Лехин угол. Тот едва успел упасть под верстак и так тюкнулся макушкой о железяку, что еле сдержался от вопля.
— Дернул ведь нас лукавый с этой челобитной, — не унимался старшой.

— Так ты, Докукин, сам громче всех кричал: «…гражданка супротив славянского шрифта больно убориста, на бумаге экономят, а наборщики должны глаз ломать!» Али не твои слова, Федор? Что ж после драки кулаками махать?
— А у тебя, Прошка, погляжу, память больно цепкая, — озлился
Федор. — Тебе с одного листа копейку платят, ты и доволен.
Прохор смиренно перекрестился и склонил голову:
— Что положено по чину, то и мое. ККЩ

Леха успел сфоткать лицо Докукина крупным планом («Еле в кадр влез, боров толсторожий!») На дисплее высветилось: «Карта памяти переполнена», и тут же могучая рука извлекла спецкора за шиворот из-под верстака:
— Эй, малой, не рано ли на боковую? — обладатель звучного баса, видно, принял его за подмастерье.
Печатник держал Леху на вытянутой руке, как нашкодившего котенка, и с любопытством рассматривал мальчишку. Извернувшись, Леха успел засунуть фотоаппарат в карман и теперь косил под дурачка:
— Пустите, дяденька, больно!
Краем глаза он разглядывал «захватчика»: немолодой, невысокий, коренастый, а глаза веселые.
— Э, да ты не наш! Чей мальчонка? — обратился тот к товарищам.
— Мой гонец! — отозвался знакомый Лехе голос.
Мордастый ощерился так, что его лицо стало как будто еще шире:
— Ерема пожаловал! Сироту пригрел или слугу нашел?
Звонарев обернулся через плечо и увидел своего старого знакомого Еремея.

«Опять переметнулся! — поразился Леха. — И как он так может? Ну и скользкий гад!»
— То-то и оно… Царь-то залюбовался, да, видать, не тем. То, что карарьими литерами тиснуто, не читал. А как прочтет?
— Ты вот что, Докукин, ври да не завирайся, коли не ведаешь
толку, — осек его Еремей.
Под тяжелым взглядом Еремея мордастый примолк, но коситься на Леху не перестал. «Финики, гришь».
Поняв, что наблюдательная часть миссии завершена, в стане врага он побывал, что мог — услышал и даже зафиксировал, Леха решил, что пора вернуться к интервью.
— С той газетой неувязочка вышла, гражданин Еремей, — заговорил он официальным тоном. — Сказали ему доставить, кому — не указали. И фальшивая она оказалась, это мы допетрили. Так и задумано было или вы ошиблись? Про ящериц я в прошлый раз вообще не понял.

Еремей качнул головой, прерывая список претензий: «Погодь. Пойдем, потолкуем». И повел Звонарева в угол, где стояли высокие наборные столы с деревянными ящиками. Леха заметил железные перегородки, которые образовывали ячейки, а в них — металлические брусочки. «Литеры! — осенило Леху. — Супер! Во трофеи у меня ща будут! Пусякину расскажу — обзавидуется».

Еремей протолкнул мальчика за стол, сам встал спиной к цеху, чтобы другим не видно было и не слышно, и тихо спросил:
— Что шумишь? Посылку доставил кому следует?
— Так вы ж не сказали, кому, стражник обещал довести, а сам только за дверь вытолкал! — начал оправдываться Леха, а потом горячо зашептал: — «Ведомости» мой дядя читал, и мы все поняли: они ненастоящие! Точнее, настоящие, но не такие! А зачем — пока не поняли, — и Леха погрузился в секундный транс.

Черные глаза Еремея заблестели, как агаты. Он поднес палец к губам: молчи! Из подстолья вытащил «Ведомости», точно такие, как и в первый раз, и, пробежав глазами, положил на стол. Леха протянул руку к газете, но печатник взглядом остановил мальчишку. Оперся рукой на столешницу, да так, что в руку как бы невзначай попала одна из лежащих на столе дощечек с дырочками.
— А что за… — начал было Леха, но, столкнувшись с суровым взглядом Еремея, пристыл.
Тот молча наложил трафаретку на «Ведомости» и выразительно глянул на Звонарева. ККИ

Двери печатни снова с шумом распахнулись.
На этот раз, гремя сапожищами, в нее вошли один за другим три рослых гренадера, в треугольных шапках, в зеленых мундирах с красными обшлагами. Двое из них были вооружены короткими ружьями.
«Где-то я такие ружья видел, — вспомнил Леха. — В музее! Пусякин еще ружье потрогал, а вокруг все как загудит!»
— Слово и дело государево, — гаркнули вошедшие вместо приветствия. — Личутин Гордей, сын Данилин, по прозвищу Карара! Есть таковой среди вас?
— Тут я.
«А вот и великан», — узнал Леха второго брательника.
— Под арест велено.
— А кто вас, носы железные, на него науськал? — грозно пробасил Еремей, выступая вперед.
— Погоди, брат, не суйся, — остановил его Карара. — В чем вина моя? — обратился он к служивым.
— На допросе разберутся, — отрезал старший по чину и сделал знак рукой. Один из гвардейцев шагнул к печатнику, велел выставить вперед руки и принялся их вязать пеньковой веревкой.

«Ни финты себе расклад» — обалдел Звонарев. Он ждал, что печатник возьмет обидчиков за шкирки, ударит лоб о лоб, как Леха не раз видел в кино. Но это кино шло не по привычному сценарию: великан не сопротивлялся.
«Два бревна вяжут дерево» — представилось Лехе. Так был похож этот печатник на могучий дуб, тот самый, что у Лукоморья, и такие тупые, деревянные лица были у служак. И не было в этой Лехиной мысли ни капли насмешки, только горькое отчаяние от покорности Карары.

Но стерпеть такую покорность было выше Лехиных сил. Он решительно разломил шариковую ручку, отшвырнул в сторону стерженек, сунул в рот горсть завалявшихся автобусных билетов, привычно слепил языком шарик и прицелился в солдат из трубочки.
— Я не преступник, — громко произнес Карара, обращаясь ко всем, но сидящие за столом смотрели в сторону, словно их это не касается. Только Прошка-мышиные глазки ахал да сочувственно моргал.