Марина торопилась: у мамы сегодня выходной, значит, можно провести вдвоем несколько часов, поговорить по душам, вместе приготовить ужин. В сторону их нового микрорайона через молодую рощицу пролегала тропинка. «Может, так быстрее будет?» — подумала девочка. Она еще плохо знала окрестности. Свернула с тротуара и побежала по тропке мимо гаражей, к желтеющим березкам.
Под ногами в такт шагам захрустели опавшие листья. «Надо же, как осень незаметно пришла. „Липы, клены, тополя… письма грустные летают”. Опять стихами думаю, — прервала она поэтический настрой скупым схоластичным рассуждением. И улыбнулась про себя. — Нет, это неистребимо! „Под ногами хрустят послушно мертво-живые листы…” Как там дальше?» — она попыталась вспомнить написанное прошлой осенью четверостишие:
Под ногами хрустят послушно
Мертво-живые листы.
И нашептывают мне грустно:
Где…
же…
ты?..

«А где я?» Она ступила на легкую тропку убегающих стихов, но внутренний критик опять прервал бубнящий танец: «Как это все тривиально, избито и даже где-то пошло! „Послушно — грустно”. Какая-то вычурность. Нужны другие слова. Цвета неба или листков, готовых вот-вот сорваться с ветвей. Здесь должна быть легкая грусть с предчувствием зимнего смерти-сна и последующего обновления. А цвет моего вдохновения блекл — его почти нет. Может, так:
Кругом все окрашено золотом,
И тихим шелестом-шепотом
Говорят мне листы:
Где…
же…
ты?..
Пушкин сравнивал осень с „чахоточною девой”, а мне с чем сравнить листья? Может, с пыхтящими ежиками? Ежики не лучший вариант, но уж точно не избитый».

Марина забрела уже довольно-таки далеко, ей очень нравилось в осеннем парке. «Стихи пишутся по вдохновению. И почему у меня такое неправильное вдохновение? Я мечтаю о море, о свежем ветре, о бое, в конце концов. А на деле выходит, что мои строчки вьются как ленточки на капоре у кисейной барышни. Никакого напора!» — синяя шелковая змейка соскользнула с пальцев и затрепетала на ветру, подтверждая слова хозяйки.

Марина прислонилась к берёзовому стволу, вытащила из сумки тетрадку и нацарапала на первой попавшейся, свободной от записей, странице:
Перекресток лета и осени
Вновь возник на моем пути:
Лист зеленый с усталой проседью,
Подскажи мне, куда идти…

«Нет, все же не „усталой” — растерянной, грустной. Но это не в ритм. Когда же мне удастся написать что-то выражающее меня настоящую?!»
В порыве творческого настроя Марина не стала прятать тетрадь в сумку — вдруг что-то еще созреет. Прислонившись затылком к березе, она окунулась в синеву неба, где, наверно, носился ее Пегас. Увы! Крылатый конь сегодня так и не смог набрать высоту. А ей надо топать ножками — и, оглядевшись по сторонам, она заспешила по петляющей тропинке.

За граффити-гаражами, возле полуразобранного, с одним бортом грузовика, у старых покрышек курила кучка подростков. Верхом на толстой ржавой трубе пристроилась первая, относительно миролюбивая, часть компании. «Сливки» же выставились поодаль: кто — подперев гаражную стену, кто — сидя на колесах, широко расставив ноги. Сумки валом лежали на земле.
Марина невольно замедлила шаг, но тут же спохватилась. «Главное, принять уверенный вид, будто за спиной как минимум два личных телохранителя: растерянность и испуг притягивают потенциальных агрессоров. Секрет правильного поведения в непредвиденных ситуациях давно описан психологами: прямая спина, твердый взгляд и независимая отстраненность. Просто мимо — и все. Я иду, и буду ходить тут каждый день, и для меня это обычное дело».
Оглядываться Марина не собиралась, но, обойдя одинокую покрышку, она краем глаза зацепила нескольких одноклассников. Это были те самые ребята, от которых учителя даже не вздыхали, а звучно покрякивали на уроках.
И еще, вспомнила Марина, психологи говорят о положительном эффекте невербальной коммуникации: языке жестов, мимики и даже чувств, которые передаются на расстоянии и считываются невидимым биологическим коммутатором. «Спокойно!» — скомандовала она себе. Но тревожность, налипшая на спину, видимо, все-таки передалась пареньку, крутящему между пальцами сигаретку.
Сия фигура, прозванная Канарейкой за невероятно звонкий голос и говорящую фамилию (Певцов), как раз намеревалась закурить. Честно говоря, курить ему не хотелось. Но и прослыть белой вороной тоже не входило в Канарейкины планы. Хотя, говорят, от курения голос грубеет, а это ему на руку — сколько можно девчачьим голосом пищать?

В общем, появление новенькой в центре событий было вполне «легальной» причиной отложить приобщение к никотиновой заразе на неопределенный срок.

Среди мальчишек Марина заметила носатого парня в майке. «Вободаев!» — вспомнила она его фамилию.
На фоне компании, облаченной в духе осеннего сезона, его фигура резко выделялась какой-то нарочитой раздетостью. «Такой же странный, как и его фамилия! — подумала девочка. — Осень на дворе, а он в одной майке. Неужели не холодно?»
Это была его «фишка»: независимо от сезона и температуры за окном Вободаев всегда носил только майки, демонстрируя окружающим свою непрошибаемость и непобедимость. Зимой, правда, он все-таки снимал куртку с вешалки, но только для улицы, а по школе так и разгуливал с голыми руками.
Девочка хотела пробежать мимо, но тут носатый сплюнул, словно подал кому-то знак, и ей преградил дорогу длинный парень в широченной толстовке:
— Бодя, глянь, какая бейба!
Марина вздрогнула, но продолжила путь, не сворачивая с тропинки.
— Та это ж наша новенькая, — заулыбался Вободаев, развел широко руки и пошел навстречу нежданной гостье:
— Ну что, давай поближе познакомимся!
Как кошка, застигнутая врасплох сворой дворняг, Марина заметалась, пытаясь выкрутиться из объятий, но Вободаев крепко держал ее за плечи.
— Да что ж ты нервная такая! Не дергайся! Вот сейчас сядем, поговорим…
— Убери руки!
— А вот грубить не надо, или тебя в твоей школе вежливости не учили? Ну, так учись, а мы тебе поможем, да, пацаны?

Вместо ответа Канарейка с помпой подтащил колесо от машины, поставил его на ребро, уселся напротив пленницы и цыкнул зубом.
Челка девочки коснулась щеки Вободаева. Несколько минут они смотрели друг на друга в упор. С близкого расстояния нос казался еще крупнее.
«Ну прямо Карлик Нос, — всплыла из глубины памяти яркая картинка любимой книжки (в детстве она обожала эту сказку Гауфа), — хотя какой же он карлик? Да, к тому же, тот еще и добрый был, а этот… морозостойкий». Но несмотря на реальную опасность и крепкие руки верзилы, она интуитивно почувствовала неуверенность в его взгляде.
— Пусти! — тихо, но твердо сказала Марина.

Замок на плечах ослаб, она оттолкнула обидчика, похожего на носатое привидение. Вободаев не предпринял попытки ее остановить. Он глупо заулыбался, да так и застыл с распахнутыми руками.
Казалось, опасность миновала и путь свободен. Но тут перед ней снова вырос Длинный. Он обтер руки о лоснящиеся штанины, сплюнул и протянул растопыренную ладонь: «Здрась!» — и тут же, ловко вырвав из ее руки портфель, с криком: «Канарейка, фас!» — метнул его Певцову. Пока оторопевшая Марина отслеживала траекторию полета, тетрадь со свежевыстраданными стихами была конфискована.
— Отдай сейчас же! Отдай, пожалеешь! — задыхаясь от нахлынувшей злости, выдавила Марина.

— Ну и паршивый у тебя характер, — осуждающе произнес Длинный, — вместо «здрасьте» с угрозами на людей кидаешься!
— Ну что же ты к такой чистюле да с грязными лапищами! — аккуратный красивый мальчик с модной стрижкой, вылитый Ди Каприо, смял сигарету и, метко бросив окурок в центр шины, ловко спрыгнул с трубы.
— Посмотрим, из-за чего она так рыпается, какие-такие секреты, — Канарейка деловито принял от Длинного скрученную трубочкой тетрадь, развернул. — О-ля-ля! Прикинь…
— Да мы тут… типа поэзию чиркаем, типа мы Ахматова! — хмыкнул Красавчик, выхватив на расстоянии рифмованные строчки.
— Кого? — не сообразил Канарейка.
— Какой же ты темный, Птах!
Оскорбленный в лучших чувствах, Певцов повернулся за поддержкой к Вободаеву:
— Может, концерт устроим? А что? Пусть девочка нам с табуретки свои стишки почитает!

Вободаев, работая под главного мафиози, уже восседал на откуда-то притащенном старом стуле неопределенно-высиженного цвета. Казалось, происходящее его не занимает. Однако, хоть он и опустил на лицо забрало равнодушия, что-то сигналило об обратном.
Певцов уже декламировал с тетради:
— «Мне удобно, тепло и сухо… Только вот в неизвестность летя…» Ой, я сейчас упаду! На чем летаешь-то, на пылесосе? А сухо почему?

Со всех сторон понеслось: «Валяй дальше!», «Заманчиво», «Отпад!»
Марина сгорала от стыда. Но Пернатому чтение девических строф быстро наскучило. Вернувшись на место посадки, он подтянул к себе Маринин синий портфельчик и нырнул туда чуть ли не с ушами.

Данька заметил, как по тропке вдали продефилировало что-то знакомое, в бело-голубых тонах. Мелькнула на ветру синяя искорка. Марина? «Кой черт несет ее на эти галеры? Что она там забыла? Тоже мне, искательница приключений!»
Ему бы махнуть рукой на эту новенькую, но он помнил, что она приезжая и, как пить дать, не в курсе, что милая и симпатичная рощица давно превратилась в место сбора бомжей и больше похожа на помойку, до которой ни у кого не доходят руки.

Посидев еще пару минут на некрашеной, серой от времени скамье, Даник все же решил взять под контроль небезопасный маршрут путешественницы и отправился следом. Он как раз подоспел к моменту, когда Канарейка рылся в портфеле.
— Ну-ка, что там у нас в дневнике? Тоже порядок?
— В человеке все должно быть прекрасно, — нравоучительным тоном произнес Красавчик и подмигнул Вободаеву, который, поскрипывая стулом, с ложным равнодушием наблюдал за обыском. Его вытянутые ноги в огромных кроссовках казались ребрами ископаемого животного.

— Зачем вам чужое? — не оставляла попыток достучаться до здравого смысла Марина.

Все напрасно. Канарейка, продолжая рыться в портфеле, энергично двигал челюстями. По вдохновению, с которым это делал, можно было подумать, что он готовил себя к чемпионату по художественному жёву.
Толстый пацан по кличке Мамочка, разлегшийся на покрышке сзади всех, наоборот, перестал хрумкать чипсами и с любопытством выглядывал сбоку: что дальше?

Марина исподлобья рассматривала своих обидчиков. Ей не хотелось отвечать на хамство. Она прикинула расклад сил. Кто из них может «подобреть» или дать слабину?
Ее смущало присутствие Даника. Не ожидала она в нем такого двуличия. А ведь сегодня, когда он был Единорогом, он так смотрел на нее, так радовался. А потом, когда Машка выкладывала свои рисунки, стоял близко-близко… Она даже слышала его дыхание. И вроде как между ними наметилась маленькая тайна, касающаяся только их двоих. И надо же! — ошибка интуиции.
— А давай темку замутим, типа: ты нас долго умоляешь отдать свое драгоценное имущество, на коленях, со слезами, — чтобы мы обрыдались! Лады? — Красавчик обогнул Вободаевский стул и подкатил к девочке почти вплотную.

Даник напрягся. Он точно знал: стоит кому-нибудь из присутствующих, пусть это даже будет сам Вободаев, переступить черту (черта была определена им с самого начала), Даник ринется в бой и любым способом отведет от поэтессы беду. Чего бы это ему ни стоило.
Но пока грань была не пройдена, теоретически сохранялась возможность выпутаться с наименьшими потерями.
Красавчик, звучно причмокнув, махнул ладонью по челке Марины и отметнулся в сторону.
— Быстро трудиться! Слышала, чувырла! — пропищал Канарейка, полоснув воздух берёзовой плетью.

Существует мнение, что люди, составляющие одну общность, какими-то неуловимыми стилевыми чертами, манерами, лексиконом и даже выражением лиц становятся похожими друг на друга. Есть даже специальная наука, которая занимается этим феноменом, — семиотика. Она изучает знаковое поведение, эмблематические черты и символику, присущую всем представителям малой группы.
Сейчас, оглядывая вободаевскую шайку, Даник никак не мог уловить, что так выпирает из каждого сидящего на балке, связывает их между собой и одновременно объединяет с предводителем. Наглым, сильным, одноклеточным, ожесточенным.
Поймав на себе Данин взгляд, Длинный протянул ему банку пива. Даник покачал головой: я пас.
— Возьми, — коротко приказал Вободаев.
Профиль его красивого носатого лица конкурировал со зловещей тенью на земле. Выглядела она зловещей, в первую очередь, за счет длины носа.

Даника охватило чувство обреченности и живой покорности, которое охватывало всех попавших в это место. Неустранимым моментом было, прежде всего, наличие хорошо натренированного тела Боди против обычных, соответствующих возрасту, мышц Даника.

Синяя ленточка приковывала взгляд и сигналила SOS. Он протянул руку за банкой. «Неужели выпью?» Рука медленно сдернула колечко, — отвратительная, с густым запахом, пена выползла наружу. «Неужели я трус?»
Парни сидели на покрышках в позе гребцов и ржали. А позади них маячило подобие Даника. Все мысли его сосредоточились в одном направлении: как вытащить отсюда поэтессу и при этом не остаться инвалидом носа. Он отлично помнил сентябрьскую историю с Белокопытовым.

Тогда ребята из параллельного класса «Б» предупредили «ашников», что историчка потребует тетрадки с заданной на дом таблицей. Вободаеву уже влепили две «пары», и третья грозила ему лишением многих благ (в честь приближающегося дня рождения маман обещала ему Sony PlayStation 3).
В закутке перед кабинетом истории он узрел Белокопытова, торопливо выводящего каракули в пожеванной тетради. Чью-то свеженькую, до неприличия аккуратную тетрадочку с мультяшными героями на обложке, ровненько очерченными полями и выделенными желтым маркером определениями он пристроил на колене. На распахнутой странице красовалась расцвеченная таблица, «от и до» заполненная цифрами и буквами.
— Разжился, гляжу, — и, не дожидаясь ответа, Бодя сцапал тетрадку.
— Ты че! — тихо взвизгнул Белокопытов.
— Не будь жуком, не один в классе! — Вободаев прямо от руки копировал графы, периодически сверяясь с образцом.
— Да ты че, ну че ты, — забормотал Белый, но протест был отклонен. Выдавив еще несколько вариаций своего знаменитого слова, он обошел обидчика и легонько заскреб ручкой по подоконнику. Не обращая внимания на протестующие потуги бедолаги, Вободаев лихорадочно переносил даты на мятый, в жирных пятнах листок…

«Бэшки» не надули. Пока класс корпел над «самостоялкой», историчка быстро пробежалась по работам.
В конце урока тетради разнесли по партам. Вободаев чуть не задохнулся от негодования: под его таблицей стояла жирная «пара»! И ни единого исправления, ни единого комментария!
— Почему «два»?! — взорвался Бодя.
— По истории, — невозмутимо скаламбурила историчка. Глаза ее лучились сквозь огромные очки, от чего она походила на добрую черепаху. — Мне кажется, Григорий, вы забыли, в каком классе числитесь. Если дело так пойдет и дальше, вам не останется ничего иного, как пристроиться к Белокопытову.
И только тут до Вободаева дошло: Белый Копыт — второгодник! Ядрен батон! Он уже полгода как не учится в их классе. Надо же так вляпаться! И этот гад его не предупредил!

На переменке разъяренный Бодя рыскал по коридорам, как голодный волчара, а ни о чем не подозревающий Белокопытов грел руки под сушкой в санузле

На переменке разъяренный Бодя рыскал по коридорам, как голодный волчара, а ни о чем не подозревающий Белокопытов грел руки под сушкой в санузле. Тут кто-то резко дернул его за плечо:
— Сказать не мог?
— А че я? — виновато икнул бывший одноклассник. — Я-то че? — что в его внутреннем, без страха и упрека, монологе означало: кто виноват, что имя тебе Непомнящий?!
Сушка на миг утихла и вдруг взревела с новой силой, а гений немногословия (с лидирующей доминантой «Ты че?») воткнулся в нее расплющенным носом.

Была «позорная линейка». По правую руку Константина Константиновича значился 9-й класс, по левую — Белокопытов и плакат, изображающий строение человеческого лица. С одной половины фейса кожа была содрана, и на школьный народ поглядывали, в своей ужасающе медицинской естественности, оголенные мускулы и артерии.
«Кто?!» — коротко спросил Бурмашев, хотя он давно определил правонарушителя по «почерку» — Бодя всегда бил так, что у пострадавшего отекала правая часть лица.
Линейка молчала, молчала жертва, молчал преступник.
Бормашина красиво взмахнул указкой.
«Ты?! Нет. Ты? Нет!» Бормашина прицельно обвел взглядом сомкнутые ряды. Народ безмолвствовал.
Жертва переступила с ноги на ногу, линейка — тоже. «Преступник» даже не повел бровью. Бормашина злорадно ткнул указкой в окровавленный, отекший, лишенный ресниц глаз на плакате, и тут же — поймал на мушку нос Вободаева.
«Скорбное», подобающее случаю молчание было нарушено. По рядам побежали смешки, переросшие в дикий хохот…

Даню осенило! Как он раньше-то не заметил! У них всех что-то с носами. Один длинноносый, другой — горбоносый; третий, рыхлый толстяк по кличке Мамочка, вечно вещающий голосом йога, зажавшего правую ноздрю, — с непрочищенным носом. Семиотика отдыхает! У Канарейки вообще не нос, а символ мыслетужия.
Сейчас все носы повернулись к Марине и красноречиво молчали.
— Как пиво? — спросил, не поднимая головы, Вободаев.
Даник, преодолевая тошноту, молча протянул банку Канарейке. Тот оторвался от портфеля, нюхнул и изобразил «комильфо».

Наконец, Данька решился поднять на Нее глаза. Отбросив челку, она смотрела мимо него. И не сказала ни слова. Но он «услышал». Как необъятен только что был мир и как теперь он сузился.

Данька никогда не считал себя трусом. Были случаи, когда он совершал смелые и даже отчаянные поступки, но сейчас он не мог очертя голову кинуться в драку. Известно, к чему это приведет. Силы неравны. Пойти против всех? Проверенный способ проиграть сражение. На кону стоял не его нос, а возможное унижение девочки, которое он не мог допустить.

Так… что делать? Хитростью, хитростью. Как Одиссей. Прокрасться под видом случайного пришельца ему уже удалось. А если воспользоваться языком «Полундры» и передать поэтессе примерный план действий таким образом, чтобы никто, кроме нее, ничего не понял?
«Считаю до трех и начинаю выброску», — сказал себе Едкий.
— Ну что, Ахматова, айда тебя с кринолина сдергивать? — подал он первый знак.
Девочка опустила глаза и тут же их подняла. Они обменялись взглядами, как корабли обмениваются сигналами флажков.
Даник изо всех сил семафорил: «Все разыгрывается специально, все это не по-настоящему, это лишь отвлекалка, которая поможет тебе сорваться с якоря…» Кринолином называется площадка, на которой сидят гребцы. Эти, с вытянутыми ногами — чем не гребцы?

Сердечный мускул сокращался, расширялся, закручивался, сбоил. И опять: она не сказала ни слова, но он услышал.
— Во-во, только кринолина ей и не хватает, — заржал Мамочка. Ему очень понравилось это слово, и он повторял его на все лады, обращаясь то к одному, то к другому гребцу: «Во, точно! Мадама в кринолине! Сдернуть с нее кринолин и пусть выпендривается!»
Он растопырил полные руки, как бы держа их над пышной юбкой, и, не выпуская из них чипсы, высоко задрал нос и прошелся вихляющей походкой.

Даник разразился смехом провокатора и сказал:
— Табань-ка к кранцам и не рыпайся, а жди первого кринолинщика. А потом, — повысил он голос, — поучимся делать брочинг к переборке.

Мысли Марины заскакали от слова к слову: «Табанить» — грести так, чтобы лодка двигалась вперед кормой, то есть задом. «Кранцы» — это понятно, видела в порту: покрышки, их используют, чтобы судно о причал не ударилось. «Брочинг» — резкий поворот. Так и отец, три года во флоте отслуживший, всегда говорит, его любимое выражение. «Переборкой» папа стену называет…

Если отбросить некоторый мусор, получалось примерно следующее: «Отступай спиной к покрышкам, и так до стены. Как только за тобой кто-то кинется, резко метнись в сторону».
— Ну, допустим, будет вам брочинг к переборке, — осмелев, отчеканила Марина, — и что дальше?
— Дальше? Передний мателот, само собой, сделает оверкиль, — небрежно отвесил Даня. — Но ты не пугайся, это не больно.
«Оверкиль… оверкиль…» Вверх тормашками! «Мателот». Что такое мателот? Не помню! Но выходит так: я пойду спиной к покрышкам и за мной кто-то кинется, а мне надо неожиданно отпрянуть в сторону, и тот, кто кинется, не заметит покрышки и загремит. Тот самый мателот. Обалдеть!
— Это где ж ты так выражовываться научился? — заинтересовался Красавчик. — Я и словей таких не слышал ни разу. Смотри, как дэвушку запугал!
— А у меня сосед уголовник, — загнул Данька, не спуская глаз с Марины. — Рецидивист, пять ходок, — мысленно извинился он перед добрейшим соседом дядей Толей, пять раз побывавшем в вытрезвителе.
«Мателот-то сделает оверкиль, а мне что делать?» — хотела спросить Марина, но Даня ее опередил.
— Как все сойдется, дуй винджаммером! У остальных я на траверзе.
«Винджаммером» называют самые быстроходные парусники. Наш калининградский барк «Крузенштерн» тоже винджаммер. Все сходится. Даник выйдет на «траверз» (поперечный курс) и меня прикроет. А я должна быстро дунуть винджаммером. То есть быстро убежать».
Марина стала отступать к стене.

Есть контакт! Вот и первый кринолинщик.
— Детка. Ты куда? — Длинный сделал грязными пальцами «козу» и пошел на девочку. Та, воспользовавшись сумятицей, уже была на довольно-таки приличном расстоянии. Данька замер.

Вободаев, работая под главного мафиози, делал вид, что происходящее его не занимает

…Дальнейшая картинка выглядела как в плохом кино: долговязое, худое, голодное, похожее на кожистую черепаху-аллигатора, чудовище, раскинув лапы, надвигается на девочку, чтобы ее съесть. Черепашище злорадно облизывается и причмокивает: оно явно понимает свое превосходство — как бы ни билась эта бабочка, она все равно угодит в сачок, ведь лететь-то некуда, впереди — стенка, по бокам — непроходимые башни из шин. Раскрашенные баллончиками, они похожи на гигантские детские пирамидки.
Пленница ускоряет шаг, торопится и чудовище. Пленница оборачивается, черепаший тритон завывает, радостно потирая лапы: еще пару шагов — и она в ловушке! Развязка близка — тропинка истончается и уходит в тупик. Краем лопатки девочка чувствует: все, она у предела, дальше — некуда. Она обречена, поэтому предпринимает последнюю попытку отчаявшегося: провоцирует своего врага, разжигает в нем ярость.
Взгляд ее выхватывает красивое и взволнованное лицо Даника за спиной кожистого черепаха. И в тот момент, когда разёвывается пасть, чтобы проглотить ее, она резко кидается в сторону и ныряет в лаз между круглыми пирамидами шин. Какой сюжет!

Рядом с кожистым тут же вырастает Данька и «нечаянно» подталкивает его к покрышкам. Тот, загудев как электротрансформатор, кувыркается через колеса. Красавчик несется следом, но лоб в лоб сталкивается с Едким, который как бы тоже рванул за беглянкой, но с другой стороны.
Эх! Вместо того чтобы дунуть винджаммером, пока эта куча мала разберется, в чем дело, поэтесса чуть не запортила весь спектакль!

Зачем-то она бросается на площадку, где качается на своем колесе Канарейка, и прямо с разворота, с неожиданной силой выбивает из его рук свой синий портфельчик. Тот (защелки красиво замелькали в воздухе) описывает мертвую петлю и впечатывается железным замком Кенару в ухо. «Мама», — тренькает Канарейкина свистулька.
Новенькая подхватывает сумку, на лету цепляя металлическим уголком Даньку за щеку. «Папа», — на всякий случай подыгрывает Едкий, чтобы не выделяться из общей массы.
Вдруг сиделка стула, на котором восседает Вободаев, не выдерживает и переворачивается, увлекая за собой сидельца.
И, уже вылетая на свободу, пленница случайно спотыкается об него…

<….>

Даник с красным пятном на щеке застревает между стулом главного мафиози и колесом, которое подергивается от легких конвульсий Канарейки. Из нутра шины прорастает облепленная жвачкой всклокоченная физиономия. Вся картинка в целом напоминает «Гернику» Пикассо. Или «После битвы» Васнецова. Все это происходит так быстро, что никто не успевает ничего сообразить. Только толстячок Мамочка продолжает хрустеть чипсами, запустив руку в пакет.

— Че под ногами путаешься? — Вободаев, как кобра в своем капюшоне, крутит головой, пытаясь осознать произошедшее. Данька мнет затекшее плечо:
— Извини, не рассчитал!
— Догнать? — толстоморденький Мамочка хлопотливо вертится возле «предводителей». Но по всему было видно, что бежать за девчонкой, которая столь резво «трюкачит», ему не улыбалось.
— Да ладно, пусть чешет, — милостиво разрешил Красавчик. — Дастарханом ей дорога.
— Че?
— Ниче. Восточное пожелание попутного ветра.

Мамочка все цокал, глядя на разбитый лоб Длинного, горестно разводил короткими руками и напрасно шарил по карманам в поисках носового платка. Салфетки нашлись у звезды «Титаника».
— Ну че, продолжим эксгумацию? — Канарейка поднял выпавший из портфеля кошелек и собрался расстегнуть «молнию».
— Не трожь, — бдительно остановил его Данька. — Возьмешь три рубля, а потом скажут, что было три тысячи. И не отопрешься: деньги — брал!
— И откуда ты такой умный? — влет срезал Даню Красавчик. Он с самого начала почуял неладное, а теперь его подозрения обрели реальные контуры.
— Ну-ну. И что нам с этим делать? — не без злорадства хмыкнул Бодя.
— Давай я ей верну, — и Едкий вынул из рук Канарейки кошелек.
Ди Каприо многозначительно прищурился:
— Ей, значит?
— Пусть обломится! — потер распухшее ухо Кенар.
— По трепанации соскучились? — хмыкнул Даник.
— Только не это! — поднял вверх руки Вободаев. Перспектива очередной моральной экзекуции от «любимого» завуча его не вдохновляла.

— М-да. Вот и сдернули красуле кринолин, — хрустнул чипсом толстячок.
— От балда, — Данька поднял валяющийся возле колеса дневник, как ни странно, без наклеек, которыми девчонки обожают украшать свои вещицы, и, стараясь не расплыться в довольной улыбке, бросил взгляд на толстого. — Кринолин-то не тот, что ты подумал в меру своей испорченности и недоначитанности. Так, вообще-то, площадку для гребцов на судне называют. Ладно, привет братьям леса. Я испарился.

Отсалютовав Вободаеву и К^о, он в преотличнейшем настроении направил стопы вглубь парка, где совсем недавно предавался размышлениям о своей несладкой судьбе.
Марина уже бежала ему навстречу, а следом еле поспевал Вадим, которого она позвала на помощь. Данька молча протянул ей кошелек и дневник, вытащил из-за пазухи злополучную тетрадку и, не говоря ни слова, зашагал своей дорогой.
— Даня! — остановил его встревоженный голос.
— Чего надо? — буркнул он, обернувшись.
— Спасибо! — синяя ленточка благодарно взметнулась вверх.
— Ладно, пока! — играя в суровость, отмахнулся Данька, но корочка на сердце начала таять, и стало так тепло-тепло, как бывало когда-то в детстве.

Данька зашел в ближайший канцелярский магазин — за тетрадкой для контрольных, — но взгляд его упал на коробку со сборной моделью парусника «Катти Сарк». Мальчик вытащил из рюкзака деньги, которые копил на новый скейт.
Идя домой с покупкой, он думал: «Надо отцу позвонить. В воскресенье начнем клеить. Вместе с Антошкой. Брат все-таки…»

А еще он понял, что в мире произошло нечто, имеющее отношение лично к нему и к этой девчонке.